«Этот шут Мятлев…» Юмористическая поэма Ивана Мятлева
Очередной рассказ из цикла «Жемчужины Ленинки» — о книге Ивана Петровича Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже», которая считалась одной из самых смешных книг середины XIX века. Иван Петрович Мятлев — богач, поэт и неподражаемый мастер розыгрышей — и свою собственную жизнь строил по законам водевиля.
«Этот шут Мятлев…»
«Как хороши, как свежи были розы...» Кто не помнит этой фразы, дружно приписываемой Тургеневу? Правда, сам Иван Сергеевич указывал: «Где-то, когда-то, давным-давно тому назад, я прочёл одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною, но первый стих остался у меня в памяти...». Однако это уточнение в умах читателей почему-то не задерживается. И тем более мы не знаем, что речь шла о четверостишии Ивана Мятлева, написанном в 1834 году.
Как хороши, как свежи были розы
В моём саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой.
К слову, Игорь Северянин обыграл знаменитую строчку в духе апокалиптического XX века, впоследствии выбитую на его надгробии: «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб!»
Возвращаемся к Мятлеву. На его слова писали музыку Бородин, Варламов, Глинка. А «Фонарики-сударики» стали классикой городского романса:
Фонарики-сударики,
Скажите-ка вы мне,
Что видели, что слышали
В ночной вы тишине?
Горят себе, горят…
А видели ль, не видели ль —
Того не говорят.
Кстати, на одной из копий текста цензором указано: «Под именем фонариков сочинитель разумел чиновников, состоящих на государственной службе». Кто бы мог подумать? И еще навскидку:
* * *
Что ты, ветка бедная,
Ты куда плывешь?
Берегись — сердитое
Море… пропадёшь.
Для чего беречься мне? —
Ветки был ответ.
Я уже иссохшая,
Во мне жизни нет.
* * *
Посмотри: уж догорает
Освещенье на пирах,
Шум оркестров затихает.
Все земное — суета…
Новые огни засветят,
Новый явится поэт,
Зашумят и не приметят,
Что меня в пирушке нет.
О пирушках сказано неслучайно. Иван Петрович был великий бонвиван. Поэзия не заполняла его существование, хоть и вносила высокую ноту. Главное назначение, которому следовал, — преодолеть скуку жизни. От родителей ему досталось баснословное наследство. Владел домом на Исаакиевской площади, набитым антиквариатом. Знаменитости охотно заезжали полюбоваться на редкости и заодно подкрепиться.
Сохранилось письмо баснописца-гурмана Крылова: «Прошу извинить меня, что не смогу обедать у вас: на Неве идёт лёд и мост разведён». Пушкин посвятил своему приятелю стихотворение «Сват Иван, как пить мы станем…» Гости Мятлева сразу же попадали в водоворот розыгрышей, метких острот, пародий. Везде были разбросаны рукописные номера домашней газеты «Пудель-исследователь». Провести вечер у Мятлева считалось большой удачей.
Человек-праздник исповедовал прямо-таки гусарскую лихость. Однажды на балу отправил адъютанту Николая I блюдо с мелко нарезанными цветами из букета одной маркизы. Все знали, что женщина до беспамятства влюблена в адъютанта. Подобное никому другому не простили бы. Но аристократу-весельчаку все сходило с рук.
В свете сплетничали: «Есть белая зала, в которой назначено собираться знатным персонам обоего пола. Один раз в зале никого не было, потому что не было для них назначено. Этот шут Мятлев был там один. Государь его спросил: «А ты что здесь делаешь?» — «Ваше величество, я знатная персона обоего пола». Государь рассмеялся и сказал ему: «Иди за нами».
Лермонтов, на два десятка лет моложе Ивана Петровича, называл его Ишкой. Тот, видимо, позволял себя так называть. Не гнался за тем, чтоб быть солидным господином. Его все любили. Кончина Мятлева от удара в 1844 году повергла петербургское общество в шок. Поэт умер в разгар масленичных забав. Умер, как и жил.
«Погрузила экипаж, приготовилась в вояж»
В свое время Мятлев как литератор высоко котировался, хотя успел издать всего два стихотворных сборника. Да и те сопроводил шутливой надписью: «Уговорили выпустить». Но настоящий триумф принесла юмористическая поэма «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже» , издававшаяся главами в Санкт-Петербурге (1840—1844).
На её создание автора подвигла умница и красавица Александра Смирнова-Россет. Та самая, которой так восхищались современники, включая Пушкина. Именно эта великосветская дама однажды артистично изобразила при Мятлеве спесивую провинциальную барыню. Он потом не скупился на слова благодарности: «Вы – истинная мать Курдюковой… я о вас думал всё время, писав её нашёптывания. О вы, которой она посвящена и принадлежит!»
Поэма написана в «макароническом» стиле, обуславливающем вкрапление в текст искаженных иноязычных, в основном французских, предложений и слов. Иллюстрировал её Василий Тимм. Во многом благодаря искрящимся юмором рисункам книга стала такой популярной.
Она являет собой сборник путевых очерков с лёгкими куплетными рифмами. По маршруту тамбовской помещицы (Германия — Швейцария — Италия) в конце 1830-х годов проехал сам Иван Петрович. Поэт отправился в цветущие края, чтобы поправить здоровье жены и маленького сына. Судьба не пощадила эту семью: из восьми детей Мятлевы потеряли шестерых.
Считается, что художник Тимм придал Курдюковой некоторое портретное сходство с автором. В одной картинке заключён даже не намёк: писатель смотрится в зеркало и видит там свою сорокалетнюю героиню. Впрочем, собой он был недурен, а она — дебелая, мужеподобная, с бородавкой под глазом. Однако никаких комплексов неполноценности. Дама искренне озабочена нарядами («Я прекрасно разодета, жемчуги и де каро») и успехом у противоположного пола:
Есть мой старый обожатель,
Дипломат и не простой.
Позабыл меня; постой,
Я опять его задену
И полезет он на стену,
Видя, как я хороша!
Закипит его душа!
…Мне явились, как во сне,
Те боскеты, те приюты,
Роковые те минуты,
Где впервые Курдюков
Объявил мне про любовь.
Но главное в этом характере — невежественность и вульгарность.
Зовут обедать.
Хорошо б дине отведать,
Но куда — уж места нет!
Пропадает мой обед…
Я на палубу взбежала, капитана отыскала.
Говорю: мон капитен!
Он в ответ мне: «Нихт ферштейн!»
Немец на беду копченый,
По-французски не ученый.
От немцев госпожа Курдюкова явно не в восторге. У них «волосы, как у наших мужиков. А фуражки – полоскательные чашки». Житель туманного Альбиона тоже раздражает: «Англичанин с рожей красной. Верно, человек опасный!» Зато француз, с которым завязалось знакомство в Швейцарии, просто душка. Туристка едва не попадает в сети афериста:
— Я давно проект имею,
Но я берегу для вас
Эту важную идею…
И могу, не больше в год, удесятерить доход.
Например, у вас на горке
Дуб растет — сейчас из корки
Я натру такой табак…
Я подумала:
— Вот мастер!
Многие критики негодовали: русская провинциалка выставлена на посмешище! Правда, порой она выказывала удивительную образованность. В монологах то и дело мелькают имена Вольтера, Ламартина, Байрона, Гюго. С одной стороны, грубоватая особа может выдать пассаж: «Поп, по мне, без бороды, не годится никуды». А с другой — пылко воскликнуть: «Вот является Кронштадт. Сердцу русскому он клад. Дух Петра в нём обитает». Ясно, что её устами периодически глаголет сам поэт.
Двойственность натуры Курдюковой Мятлев утрировал и даже откровенно дразнил публику. Так, барыня периодически признавалась в страстных чувствах то к прекрасной попутчице, то к супруге посланника в Неаполе. Договорилась до того, что читатели начали подозревать её в лесбийских наклонностях.
Поэма снискала славу одного из самых смешных произведений в русской литературе. Хотя Белинский охарактеризовал её как скучную и плоскую. Книга имела оглушительный успех, текст заучивали наизусть целыми главами, декламировали их в гостиных. «Вот дама Курдюкова, — написал Лермонтов. — Её рассказ так мил. Я от слова до слова его бы затвердил». От лица польщенной адресатки ему игриво ответили: «Мосье Лермонтов, вы пеночка. Птичка певчая, времан! Туво вер сон си шарман» («Все ваши стихи прекрасны»).
Жена опального губернатора
Самое интересное в этой истории: жила-была на свете Мавра Быховец (1793—1853), предпринявшая подобный вояж и оставившая дневник, который находится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки. Очевидно, именно Мавра Егоровна послужила прототипом мятлевской героини. Многое говорит в пользу этого. В частности, оброненное Курдюковой признание: «Когда, будучи при месте, кажется, рублей за двести, мой супруг попал под суд…»
Быховец, урожденная Крюкова, была замужем за нижегородским губернатором вдвое старше себя. Её благоверный последовательно боролся с жульем. И одновременно брал взятки за освобождение от рекрутчины. Попал под следствие, правда, по другой статье: в связи с перерасходом казённых средств на проведение ярмарки. Степана Антиповича не посадили, лишь спровадили в его калужское имение. Фактически в домашней ссылке он и умер в 1828 году.
Спустя десять лет, то есть практически в одно время с Мятлевыми, 45-летняя Мавра Егоровна отправится в достопамятное путешествие. Её «Путевые записки от Москвы до Неаполя» открываются минорным: «Всё, что мило сердцу, — со мною, а мне грустно».
Экскурсионные впечатления в «Сенсациях и замечаниях г-жи Курдюковой за границей, дан л'этранже» даны скудно: «Съев кусочек колбасы, я пошла смотреть часы, что здесь в Берне на воротах». А вот вдова Быховец проявляет в дороге крайнюю любознательность. Её толстая тетрадь, исписанная бисерным почерком, полна сведениями об архитектуре, живописи, мифологии.
Не всё о высоком — звучат и практичные нотки. «Швейцарцы трудолюбивы, всегда заняты. Хорошо посетить Швейцарию, но тяжело для кармана». «Во Франкфурте за квартиру и кушанье заплатила 100 франков. Говорила с хозяйкой. Она объясняется по-французски точно так, как я по-немецки. Можно представить наш разговор! Отъезд был пренеприятным. Уже запрягали, когда хозяин подступил с требованием заплатить за пятно на старом диване! — о немцы, немцы! Деньги — их идол».
Встречаются и нелицеприятные отзывы о соотечественниках: «Русских называют варварами, но кто виноват как не сами русские? Здесь гусарский офицер Луж…ский жестоко наказывал своего крепостного человека, вопли были слышны не только живущим в одном доме, но и всюду. Хорошо бы довести это до Государя, чтобы он укротил Л…» Впрочем, в основном воспоминания приятные: «На водах между множеством посетителей довольно и русских — почти со всеми познакомилась. На чужбине знакомятся скоро, радушно … под звуки музыки пили шампанское за здоровье доброй императрицы. Танцевали, шутили. Вечером освятили квартиры».
Примечательна последняя дневниковая запись от 20 января 1839 года: «Все дни занималась счетами, укладкою, прощай, величественный Неаполь, прощай навечно! Разлуку с тобою я сношу равнодушно. — Каждый шаг есть возвращение в Отечество, в благословенную Россию». Здесь, видимо, уместно процитировать патриотично настроенную госпожу Курдюкову:
Русский право мне досаден,
Он ловчей, виднее всех.
Духом, твердостью известный,
Молодец все к молодцу…
А стремится, как на смех,
Походить на иностранца.
Особого литературного значения так и не опубликованный дневник не имеет: Мавра Быховец не обладала писательским даром. Не была она ни блестящей светской дамой, как Смирнова-Россет, ни комической фигурой, как мятлевский персонаж. Обыкновенная женщина. Но ведь характер эпохи в первую очередь раскрывают исповеди вполне заурядных людей. И в этом заключается неоспоримая ценность хранящейся в РГБ рукописи.
